– Простите меня, герр Хаим, – жалобно пролепетала старушка, назвав его по имени, как раньше.

Хаим уже уведомил начальство о переезде, ему обещали подыскать вакансию на одном из каунасских предприятий общества. Осталось объяснить на работе обстоятельства непредвиденной спешки и открепиться в муниципалитете от клайпедского гражданства.

Квартиранты собрались.

Фрау Клейнерц перестала стесняться и, прощаясь, всхлипывала, как обиженная кем-то маленькая девочка. Хаим подозревал, что вот-вот последует заключительный просмотр дюреровской копии с изъявлениями горя, вполне, впрочем, искреннего.

Хозяйка сделала огромное усилие и заставила себя успокоиться.

– Фрау Мария, я знаю – вы будете возражать, но прошу принять мой подарок, он от чистого сердца.

С этими словами старушка вынула из кармана фартука бархатную коробочку и положила на ладонь Марии.

Открыв крышечку, Мария ахнула:

– Ни за что не возьму!

Внутри коробочки сверкал старинный золотой кулон в форме сердца, украшенный изумительной красоты янтарем – прозрачным, как хрусталь, а внутри в легком зеленоватом тумане ярко светились два сложенных ладонями семечка. Тонкая трещинка наверху между округлостями семечек напоминала черенок. Потрясающий природный рисунок напоминал яблоко.

Заламывая руки, фрау Клейнерц забормотала:

– Я вас очень, очень прошу! Я чувствую себя обязанной, ведь это мне было дано увидеть в вас избранных, это я свела вас! Я и Дюрер… Скажу честно: драгоценность принадлежала матери моего дорогого Йозефа, я хотела подарить его невестке… И раздумала! Я почти не знаю ее, а вас, фрау Мария, успела узнать хорошо… Яблоко – это ваш талисман… Чтобы янтарь не высох, не потерял вида, его нужно иногда опускать в воду на ночь… Я счастлива подарить вам кулон с яблоком. Мне он ни к чему. А вы, как посмотрите на него, так, может, вспомните о любящей вас… и подло выгнавшей вас фрау Клейнерц!..

Она высморкалась в белоснежный платочек.

– Напишите мне, когда устроитесь в Каунасе. Где бы вы ни оказались, обязательно пишите! А если политика вновь изменится к лучшему, приезжайте обратно. Мы со «Счастливым садом» станем ждать вас.

Мария оценила благородный порыв фрау Клейнерц и крепко ее обняла. Слезы тихо катились по круглым, морщинистым, как печеные яблочки, щекам старой женщины:

– Вот только чует мое сердце – дурное время пришло надолго, и до вашего возвращения я просто не доживу.

…Литовские крестьяне в вагоне, бойкая молодайка и угрюмый мужчина, везли продукты и корзину с курами. Окинув любопытным взглядом чемоданы новых пассажиров, молодайка сказала мужчине:

– Все люди уезжают, а мы?..

Она печально улыбнулась Марии:

– Нынче в наших краях на базаре никто не покупает у литовцев. Пруссакам надо, чтобы провизия была только ихняя, немецкая, поэтому приходится далеко на рынок ездить. Я своему говорю: все разъехались – и Василяускасы, и Пушинисы, на что Бернике голытьба голытьбой, и то… А этого с места не сдвинешь, у-у-у! – она ткнула молчаливого мужа в бок.

Мария переглянулась с Хаимом: оба подумали об Иоганне и Констанции. Как же теперь им приходится, немцу и литовке?

Поезд тронулся и, понемногу набрав ход, перегнал подростков в теплых куртках поверх коричневых униформ, колонной марширующих по перрону.

– Дойчланд, Дойчланд юбер аллес! [38] – донесся сквозь стук колес нестройный, но уверенный старый гимн.

Мимо окна проплыл трепещущий на ветру флаг со свастикой, плакат на углу со знакомым изречением: «Любовь к чистоте – черта арийской нации», сгорбленный пожилой литовец в парусиновом фартуке… Он с остервенением подметал перрон огромной метлой.

Глава 2

Удачная встреча

В Каунасе, столице контрастов – немыслимой роскоши одних и невероятной бедности других – мрачно цвела на полицейских корнях националистическая власть таутининков. Можно было выбрать город в Литве с более мягким политическим климатом, но Хаим не хотел бросать хорошую работу и к тому же надеялся на сближение с семьей. Конечно, не сразу, не на волне ситуации, а позже, когда матушка Гене под ненавязчивым напором сына и мужа сдаст свои бастионы. Благодаря связям и деньгам старого Ицхака семейная коалиция устроилась неплохо: открыли завод пиломатериалов, большой магазин и лавки, со временем планировали оборудовать мебельный цех.

Зная, что отец непременно начнет предлагать помощь, Хаим не стал сообщать ему о переезде. Начальство вошло в положение и дало неделю отпуска на обустройство. Остановились покуда в одной из гостиниц Старого города. Небольшой, обнятый рукавами двух рек, он, как и Старый город в Любеке, напоминал полуостров, да и архитектура вызывала в памяти Любек. Мария отметила, что улицы здесь прямее, чем в Старых городах Клайпеды и Вильно. Но времени любоваться памятниками зодчества и достопримечательностями не было – следовало поскорее найти жилье.

Ни одного объявления в газетах о сдаче квартир молодые Готлибы не обнаружили и решили начать поиск с Лайсвес-аллее.

Всю ночь падали снежные хлопья, а теперь выглянуло по-зимнему равнодушное солнце – белый покров не таял. Отчужденно сияющие солнечные диски, как начищенные стальные щиты, многократно отражались в анфиладе оконных стекол модных салонов, ресторанов и магазинов. Галантерея и мануфактура не особенно отличались от клайпедских. В витринах универмагов были выставлены мебель и дорогая посуда, над всякого рода швейным прикладом в плетеных сундучках застыли волны драпировочных тканей, занавесок, ламбрекенов, оцепенело улыбались гипсокартонные лица мелкоголовых, длинношеих манекенов в клубных костюмах и умопомрачительных вечерних платьях.

Марию поразило большое количество кинотеатров, книжных магазинов и мясное изобилие в гастрономах общества «Продовольствие», объявившего войну вегетарианству: за право красоваться на обеденных столах насмерть стояли дивизионы колбас, сосисок, сарделек, ветчин, шеренги копченых птичьих тушек и рать для первых-вторых блюд от филе до ребрышек. Хаим объяснил, что в Каунасе фирма владеет крупным мясокомбинатом.

Обойдя с десяток доходных домов, они грелись в каком-нибудь кафе и к третьему заходу удостоверились, что на аллее с красивым названием Лайсвес – Свобода – свободных квартир нет. В квартал богачей заглядывать не стали, но вскоре выяснилось, что и в бедных кварталах хозяева не сдают внаем даже комнат.

Немощеные окраины, насквозь пропахшие прокисшей капустой и гнилой картошкой, несмотря на милосердное покрытие снега, производили безотрадное впечатление. На тесных улочках скучились облезлые деревянные дома. По бокам дорог текли и смердели, не успевая подмерзать, полные зловонных нечистот канавы, возле которых из-за рыбьих голов дрались собаки и кошки. Из дворов долетали обрывки грубых разговоров, ругань и плач. Жизнь тут, несравнимая с бедными районами Клайпеды, тоже густонаселенными, но чистыми, была полна нищеты и безысходности.

До гостиницы доехали, наняв извозчика, – Мария еле ноги передвигала от усталости.

– Не огорчайся, отыщем, – утешал Хаим подавленную жену. Сам он, не менее удрученный, вознамерился позвонить завтра старому Ицхаку, если ничем не смогут помочь местные коллеги.

Утром Хаим ушел в контору. Договорились встретиться в обед у кафе на Ратушной площади.

За час до намеченного часа Марии захотелось прогуляться поблизости, размять ноющие с вечера ноги. Шла и виновато думала, что слишком многого требует от жизни. Они с мужем всецело принадлежат друг другу, их созвучие – оберег от любых напастей, наносимых внешней средой. Разве этого мало?..

От размышлений Марию отвлек радостный оклик:

– Маша! Маша Митрохина!

С шумным смехом налетела на нее пышная дама в нарядной шубке и кокетливо сдвинутом набок берете. Мария едва узнала соученицу по «Пушкинке» Людмилу Обухову.

Они не особенно дружили в гимназии, но сейчас обрадовались встрече, обнялись и расцеловались, будто лучшие подруги.