Он был уверен: несмотря ни на что, Мария чувствует их обоюдную избранность. Она любит его, не зная об этом, что сразу заметила внимательная фрау Клейнерц. Мария любила его задолго до встречи, любит и будет любить всегда, так же, как он, в этой жизни и после, в бесконечности.

Хаим не сомневался, что заключительный аккорд в прелюдии к окончательному пробуждению прозвучит скоро, со дня на день, и ждал так терпеливо, как только позволяло ему мужеское терпение. Иногда он со стыдом вспоминал трех женщин, промчавшихся по его студенческой юности пустяковым ветром, изводясь в плотской жажде рядом с бесхитростно непокорной Марией, он клял память и физиологию.

…Но все равно вспоминалось. С теми подружками он ни разу не завершил мужское действие одновременно с удовлетворением их пыла. Одна слишком торопилась, вторая, напротив, всячески старалась сдержать его и себя, затормозить его в себе, отчего изматывались оба. Третья… В общем, там не было любви, не было того совершенного единения, которого он сейчас ждал. Он почему-то был убежден, что если этого сразу не произойдет между ним и Марией, то только из-за страха перед кровавой жертвой, которую целомудрие приносит страсти во имя цельности любви. Хаим сознавал и свой инстинктивный страх от неминуемости жертвоприношения и при этом чувствовал то же, что чувствует человек, сходящий с ума в пустыне возле наглухо запечатанного кувшина чистейшей воды…

Грань следовало перейти так бережно, чтобы Мария поняла: настоящей любви между мужчиной и женщиной без страсти не существует. Только тогда, когда дух и тело идут рука об руку в абсолютном равенстве мыслей и влечения, эту царственную гармонию можно назвать любовью.

Хаим догадывался, что женщина, – начиная от первой месячной крови и до золотых лет супружества, – рождается заново столько раз, сколько даст ей Всевышний обновляться молоком жизни в порогах любви и рождения детей…

Вопросом, чей это бог – Марии или его – Хаим не задавался.

Переменчивое балтийское солнце внезапно скрылось за тучей, повеяло прохладой. Туча угрюмо надвинулась с запада, и песчаные почвы пригретых взгорков втянули в себя первые редкие капли. Скоро дождь зашумел, возмущенный нерадушием сухих дюн, капли удлинились и умножились.

– Бежим! – крикнул Хаим, и они помчались в потоках небесной воды, на удивление теплой, точно солнце успело отдать туче весь дневной жар.

Через минуту дождь перешел в ливень, тоже не холодный, но свирепый, бьющий безжалостно и больно. Вдали грохотнул совсем не осенний гром!

Это была гроза, остатняя угроза природе, чтобы крепче запомнила жгучие поцелуи лета, не впала в зимнее забвение и в пору снежных грез готовилась к родам новой весны.

Хаим содрал прилипшую к телу рубашку, накрыл ею Марию. Тщетно: она чувствовала себя, словно под водопадом. Оба они ничего вокруг не видели. Да что там – не видели, они не могли открыть исхлестанных ливнем глаз! Ослепшие, оглохшие, прижались друг к другу спинами, в смятении переплетя пальцы и ни о чем не думая.

Но вот молнии и громовые раскаты поутихли, и дождь резко прекратился. В короткой передышке, – а это стало ясно по сумрачным коловращениям в небе, – Хаим приметил, что они стоят у небольшой ямы, где, вероятно, зачем-то брали землю. Одна из сосен, чьи подрытые корни не выдержали, рухнула, выдернув огромный пласт земли. Под выворотнем в косой стене ямы виднелось отверстие пещерки с навесом из дерна, укрепленного мелким кустарником. Держась за руки, они, как по мостику, пробежали по стволу павшей сосны.

Мария забралась в сухую выветренную берлогу и закричала:

– Куда ты?!

Хаим только махнул рукой. Через несколько минут он вернулся с охапкой сена – выдрал из еще не вывезенного стога на нижнем лугу. Постелил рубашку поверх рассыпанной копны, чтобы Марии было не колко сидеть. Едва они устроились, как прямо над пещеркой раздался оглушительный треск, и каскад молний принялся разрывать небо в клочья. Ливень грянул с новой силой.

В уютной пещерке было темно и тепло, сено приятно пахло увядшей травой. Внешний шум сюда почти не доносился, будто они находились на потаенном островке, отделенном от вселенной.

– Немного не дошли, – Мария невольно понизила голос.

– Дождь, наверное, скоро кончится, – неуверенно сказал Хаим.

Его лихорадило. В темноте их тесная близость ощущалась особенно сильно и становилась невыносимой. Вкрадчивый плеск, пружинящая мягкость сена, нечаянное уединение от мира в чреве земли – все это нашептывало о неясных знамениях и подпитывало всегдашнюю фантазию. Воображение привычно рисовало обнаженную грудь, похожую формой на плоды запретного древа, легкие тени на лилейной белизне кожи… круглую метку былой связи с потерянным раем на плавной покатости живота… кустик оранжевых жарков в треугольнике сведенных бедер…

Он судорожно вздохнул и, найдя ее руку, вложил в ладонь что-то, похожее на четки.

– Что это? А-а, янтарные бусы!

Мария догадалась прежде, чем Хаим ответил. Так вот почему он несколько дней пропадал в кузне, убегая от нее с утра.

– Утром хотел оставить тебе на подушке, но ты уже встала.

– Неужели сам сделал?

– Почти. Иоганн помог.

На ощупь камешки были приятно-гладкими. Мария перебирала их, ласкала подушечками пальцев, – солнечные капли, слезы бедной Юрате…

– Иоганн был вроде пьяный, но верно говорят: мастерства не пропьешь. Руки тряслись, а измерял кругляши на глаз и нарезал один к одному. Я отшлифовал их на точильном круге. Оказывается, полируя янтарь, войлок надо все время смачивать слюной. Не водой, а именно слюной, от нее образуется мазь, которая смягчает поверхность камня…

У Хаима кружилась голова. Старался сосредоточиться на рассказе, унимая убийственный ток в крови. Он не видел Марию воочию, но первозданная, свободная от одежд Мария шла перед ним по тропе. Колыхался кувшинный силуэт спины, ниже шевелились обольстительные ямочки, перекатывались, матово светясь, две белые дюны…

Он вдруг заметил, что она его не слушает, думает о чем-то своем.

– Для того, чтобы янтарь заискрил изнутри и сделался прозрачным, – бормотал он, похрипывая, – … золотым искрасна, я прокалил его в кувшине с песком…

…Мария решилась, и душевная смута сразу рассеялась. Исчез страх, начисто стерлись вызванное страхом одиночество и спровоцированная одиночеством дружба. Там, где в сердце жил друг, появится муж. Раз и навсегда. Слова цыганки стали последней каплей того, что источилось. «Сегодня ты родишься, женщина».

Ливень внезапно поредел и затих. Хаим продолжал говорить о янтаре. Мария засмеялась. Он замолк на полуслове, полувздохе, когда его шею обвили нежные руки.

…Земля мелко подрагивала в тягучей истоме, пядь за пядью сдаваясь дивному пробуждению, мягкому, как губы, и чуткому, как пальцы. Эти губы целовали напряженные холмы, эти пальцы ласкали изумленные поймы, и в потрясенных почвах вслед за каждым касанием восходили побеги дивного сада, взращенного вслепую из блуждающих теней, вещего шепота и приливов потаенных соков. Древесные стволы блестели влажным глянцем, горьковатая морось орошала трепетный воздух. Пугливая завязь в естестве сада пахла парным молоком с терпкой пряностью любви, предвечно и ныне принадлежащей тому, кто познал ее неповторимый нектар.

Внизу в кипучих водоворотах бешено кружились листья, сдернутые побеги кустов и сбывшиеся желания жаждущих песков. Подвижные лозы изогнулись, сплелись и слились в лучезарный храм, со дня первотворения хранящий чудотворную формулу жизни. Могучая мужская стихия вторглась в растопленные недра, чтобы беспрепятственно владеть нежным садом, открывать вместе с ним золотые глубины, двигаться и жить в нем, отдалившись от земного притяжения. Горячие волны катились одна за другой, настигали друг друга, разгорались ярко и, воспламеняясь еще сильнее, вздымались к горним высотам.

– Люби меня, – задыхаясь в полуобморочном счастье, шептала ночь, – люби, люби, люби-и!..

В ответ бесконечно звучали три слова – фраза самая искренняя и самая лживая на земле из огромного множества сказанных и не высказанных на ней слов.